— Пошла отсюда! Дуй, давай! Чтоб я тебя больше не видел! — что-то светлое метнулось мимо, Михалыч вздрогнул, плеснув кофе на пальцы. Девчушка. Мелкая, худенькая. В белом коротком платьице и пестрой косынке, босая. Ну, прям, как с картинки: деревня, лес по горизонту, солнышко яркое. И платьице это. И коленки ободранные.
Молодой парень, водитель цистерны-рефрижератора погрозил вслед девице монтировкой, зло сплюнул и скрылся в кабине. Заурчал мотор, колеса выбросили на обочину горсть щебенки. Михалыч разогнал ладонью клубы поднятой пыли. Привалился спиной к колесу собственной фуры, вновь наклоняя термос над пластиковым стаканом.
Загорелые ноги продолжали маячить в боковом зрении. Михалыч, ругнувшись про себя, сгрузил немудреный обед с колен на траву, поднялся. Осторожно двинулся в сторону «причала чайников». Выглянул, с намерением пугнуть: — «Вот я тебя!»
Девчушка, размазывая слезы по веснушчатым щекам, быстро-быстро водила пальчиком по дверям. Заметила его, подхватилась. Отпрыгнула так, что засверкали немытые пятки, видать, далеко не в первый раз гоняли.
Михалыч осмотрел корму полуприцепа. Все в порядке: пломбы на месте, фонари не побиты, колеса не проколоты. На слое грязи, покрывшем разгрузочные ворота за долгие километры пути, нацарапан цветочек и буквы «Я ЛЮ».
Михалыч хмыкнул в бороду, подмигнул замершей в десяти шагах девице. Махнул рукой.
— Иди сюда! Да не бойся, иди, не съем я тебя.
Несмело приблизилась. Грязные пальцы комкают белоснежный подол. На щеках блестящие дорожки.
— На, утрись, — Михалыч протянул большой клетчатый платок. Взяла осторожно, за самый краешек.
— Да не боись ты, — Михалыч поднял термос с земли, протянул ей стаканчик, набулькал кофе. — Часто гоняют, рисовальщица?
— Я не рисую, — голосок у девчушки оказался яркий, звонкий, будто весенний ручеек.
— Не рисуешь, — Михалыч кивнул на цветочек. — А это что?
— Письмо.
— Письмо-о? — протянул Михалыч. — Кому пишешь-то?
— Жениху.
Михалыч поперхнулся горячим кофе.
— Не мала еще, жениху-то писать?
Девица поджала тонкие губы, надулась.
— Да ладно, ладно, жениху, так жениху. Катя плюс Вася равно любовь?
— Меня Машей зовут.
— Ну, Маша, Вася. И долго идет?
— Так тут недалече. Он в Ливенках живет. Почти рядом.
— Ничего себе, рядом, — прикинул Михалыч. По трассе выходило километров триста. — И что, доходит? Дождик смоет, грязью занесет.
— Доходит, — серьезно кивнула головой. — Он в ответ пишет.
— Да ладно, — не поверил Михалыч.
— Пишет, пишет, — Маша вскочила, потянула Михалыча за руку. — Пойдем, покажу.
Перейдя дорогу, словно переплыв раскаленную солнцем реку, Маша легко пробежала мимо ряда припаркованных фур. Вытянула пальчик:
— Смотри!
На кузове последней, среди черных грязевых разводов и претендующих на остроумие надписей вроде «грязь лечебная, не слизывать», ярким пятном выделялась роза. Нет, не так. Роза! Видно было, что рисовал прирожденный художник. Тонкий стебелек, кружевные листья, венчик едва распустившегося бутона. Мелкие аккуратные буквы: «Люблю! Жди!».
— Так и пишем. Я ему цветочек туда, он мне цветочек обратно. Только я так красиво не умею. А один раз он мне стихи написал. Красивые.
— Это ж надо придумать, — подивился Михалыч. Сморгнул, отгоняя видение пропыленного грузовика, мчащего по залитой летнем зноем дороге, увозящего вдаль чье-то теплое послание. — А обычное письмо написать не с руки? Или, вон, телефон. Хочешь, позвони, — протянул Маше свой мобильник.
— Не, не надо, — та замотала головкой. — Телефонов у нас нет, а на марки нужны деньги. А у мамки их итак мало. Да и почты в деревне нет, нужно идти до города. Мы уже так привыкли. Вы, дяденька, если помочь хотите, попросите того, на «бочке», чтобы с грузовика не гонял. Он между нами чаще всего ездит. Только злой очень А мы, правда, ничего не портим. Пожалуйста! Правда, он уехал уже…
— Это ничего, — усмехнулся Михалыч, забираясь в кабину своей фуры. — Попросим.
Так навсегда и запомнилась ему Маша. Тоненькая, загорелая. Мимолетным отражением в зеркале заднего вида.
«Бочку», рефрижератор, Михалыч догнал нескоро. Водитель гнал, что называется, «на финише». Переключив рацию на общий канал, Михалыч отправил вызов:
— Ка-два-пять-семь-ка-тэ, прием.
— Что там? Пост за горкой? — пшикнула рация. Михалыч по голосу узнал молодого водителя.
— До поста полтинник еще, — машинально ответил. — Я к тебе по другому… Ты это… не трогай девчонку. Пишет себе, и пусть пишет. Чего зря гоняешь?
В ответ раздался поток едкой брани, смысл которой сводился к тому, что писать она может где угодно, только не на его машине. А всякие защитники могут крутить колеса куда подальше.
— Слушай, шкет, я тебе предупредил, — рассердился Михалыч. Вдавил газ и, поравнявшись с «бочкой» на обгоне, вильнул вправо. Несильно, но так, что ее водитель был вынужден резко крутануть руль. Колеса рефрижератора сползли на обочину, «бочку» затрясло, и она отстала, сильно потеряв в скорости.
— Вот так все и было…
— Да ладно, мастер ты сочинять, — рейсовый напарник Михалыча, Леха недоверчиво крутил головой. — Фантастика какая-то. Чтобы кто-то переписывался на грязи грузовиков-дальнобойщиков? Ни в жисть не поверю.
— Так деревня-то вот она, — Михалыч притормозил, сводя фуру с дороги. — Сейчас сам увидишь, Фома-неверующий.
Постояли. Леха с усмешкой поглядывал на старшего напарника. Михалыч мрачнел.
— Да ладно тебе, — наконец не выдержал Леха. — Почитай, год уж прошел.
Михалыч молча вылез из кабины, хлопнув дверью. Углядел на лавочке стайку бабулек, направился к ним. Заинтересованный Леха шел следом. Поздоровались. Бабки подозрительно поглядывали на чужаков.
— А не знаете, — начал Михалыч. — Девочка тут была… Маша?
— Это какая Маша-то? Чернова? — цыкнула одна из бабок.
— Да какая же Чернова-то, когда Белова? — тут же возразила другая.
— Которая вчерась замуж выскочила? — встряла третья.
— Да когда ж вчерась, когда надысь? — не преминула возмутиться вторая.
— Значит, замуж, — протянул Михалыч. — А за кого замуж-то?
— Известно за кого. За жениха, — бабки увлеченно галдели, забыв о посторонних.
— Шустрый такой…
— Соседский…
— Да кокой же соседский, когда…
— Вот так вот, Михалыч, — Леха хлопнул напарника по плечу. — Письма письмами, любовь любовью, а жизнь, она такая, штука сложная.
Дорога весело моталась на колеса, Леха крутил баранку, шутил и балагурил. Михалыч хмурился, переживая такое чувство, словно заметил издали упавшую звезду и долго шел к ней по лесам и огородам, а дойдя, обнаружил лишь хитро отразившийся в луже свет уличного фонаря.
— Дорогу! Дайте дорогу! Три дня простояли. Наверстываем время! — ожила рация.
Леха притормозил и принял к обочине, пропуская колонну. Михалыч же неожиданно просветлел лицом, заулыбался. На грязных бортах грузовиков то тут, то там проглядывал рисунок из переплетающихся стебельками розы, выполненной твердой умелой рукой, и детского неопределенного цветочка. И подпись: «Вместе. Навсегда!»